Инновации, Интервью, Люди дела, Образование и наука, Технологии, Экономическая история

Совсем недавно отмеривший пятидесяти пятилетие, Василий выглядит почти мальчишкой. Моложавый, энергичный, эмоциональный, спортивный, то и дело цитирующий Цветаеву или отпускающий сочный анекдотец. Удивляет его широкая эрудиция во многих смежных областях науки и, как результат, — отсутствие страха перед глобальными проблемами. Отнестись к нему как к беспочвенному мечтателю нельзя, поскольку своими достижениями в области микробиологии, биохимии, генной инженерии, механики, гидродинамики, дата-логистике и биобезопасности он, как шутит сам, «широко известен узкому кругу серьезных людей».

Краткое CV

В школе Василий занимал места на галерке.

Василий Банковский родился 1 апреля 1951 года в  Елгаве. Оставшись сиротой, воспитывался в Краславском детском доме. После окончания средней школы уехал в Ригу, поступил в Латвийский государственный университет на факультет биологии, успешно завершив учебу в  1974 году. Кстати, будучи студентом, Василий стал офицером Советской армии, а на армейских сборах занимался идеологией, выпуская военный листок.

Наибольший вклад в формирование научной эрудиции и кругозора В. Банковского оказал научный руководитель кафедры микробиологии проф. Олег Мильштейн, высланный впоследствии из СССР за диссидентскую деятельность. 

Будучи студентом, В. Банковский стал офицером Советской армии.

Диссертацию Василий защитил под руководством  доктора биологии  Руты Озолинь из Института микробиологии (ныне Р. Озолиня возглавляет общество  репрессированных Латвии) и профессора Кагана Зигфрида Семеновича из Москвы, ведущего мирового специалиста в области нетрадиционной ферментативной кинетики. И, как говорит Банковский: «Они научили  меня проверять собственные фантазии и амбиции практикой критического мышления».

Еще будучи младшим научным сотрудником, Василий  познакомился в институте со своей будущей женой Светланой. Работая в лаборатории по проблемам физхимии ферментов бактерий, он не только трудился над своей диссертацией, но и помогал Светлане (в то время студентке химического факультета ЛГУ) проводить интересные эксперименты для курсовой и дипломной работ. В результате работы были защищены на отлично, а Василий предложил ей руку и сердце – отказать ему она не могла.

Спустя несколько лет Светлана не только подарила миру двух сыновей, но и стала верной соратницей во всех начинаниях мужа. Сегодня Светлана Банковская – исполнительный директор BioSan. Это о таких женщинах говорят – «За спиной любого успешного мужчины обязательно стоит женщина, определившая и создавшая этот успех».

Старший сын Банковских — Павел учится в Oxford Brookes University, заканчивает второй курс по специальности медиа-дизайн, капитан сборной Университета по волейболу. На пасхальных каникулах он вдруг заявил, что после окончания Оксфордского университета хочет поступить в МГУ на биофак, что сильно удивило родителей, но, и конечно, обрадовало.

Будучи младшим научным сотрудником, Василий взял в жены Светлану.

Младший — Игорь, поступив в Кембриджский колледж Anglia Ruskin University, вдруг неожиданно снова стал с удовольствием играть в теннис, чем тоже удивил отца, уважающего выбор своих сыновей.

О своих увлечениях, помогающих держать форму, физическую и интеллектуальную,  Банковский говорит: «Люблю теннис — замещающий утраченное чувство братства, которое присутствовало в душе каждого советского гражданина, и было утрачено в период первоначальной стадии конкуренции и накопления капитала. Люблю также  лесные прогулки с собакой. Беру в лес какую-нибудь статью и, в то время как мой барбос исследует у каждой сосны следы плутавшего зверя, пытаюсь в срочном порядке выхватить из статьи очередную мысль автора... Радует  сходство технологий познания», — не без юмора добавляет Василий, любящий шутку и острое словцо. Недаром он родился в день смеха…  

Разговор наш с Василием продолжался не один день, и хочется думать, что мысли ученого и философа о развитии науки, вырастут в интересную книгу, полезную молодому поколению, обдумывающему житие…

Креативность — это Моцарт…

— Креативных людей в мире не больше трех процентов. Еще процентов девять могут приблизиться к этому отряду при определенных условиях. Это просто вопрос своевременного перемешивания генов.  Креативность — это Моцарт — музыка, живопись, наука... Все волнует его в одинаковой степени,  и он всем овладевает в совершенстве без видимого труда.  Экономические и политические кризисы и стагнация сменяются возрождением благодаря смене элит от холодных и расчетливых партократов (эдаких Сальери) к креоционерам. Латвия, к примеру, переживает сейчас подобные времена (я имею ввиду переход из состояния  хаоса в упорядоченное состояние, в котором многопартийноя структура общества сменяется двухпартийной с демократией, как компромиссным состоянием). 

В силу мировой глобализации и связанной с нею цепью локальных  кризисов, креативность становится в цене. Кто создаст креативную  школу, способную увеличить процент с трех до девяти — тот и будет влиять на  мировые технологии. Однако тиражировать, а следовательно удерживать достигнутое, будут все-таки партократы. Такова диалектика отношений инноваторов и консерваторов. Но это отдельная тема.

Студенческие годы: Сергей Диманис, впоследствии известный в Латвии экономист, и Василий Банковский.

Для того чтобы говорить о современном состоянии латвийской науки ученому пришлось вернуться в далекое и не очень далекое прошлое.

В. Банковский:

— В Риге в советские годы был идеальный климат для развития технологий — настоящая технологическая долина. Можно сказать, что здесь работал коллективный мозг всего Союза. Существовала прекрасная технологическая база — не изобретения, а именно технологии, с тем, чтобы в дальнейшем копировать их по всей стране.

Исторически такая культура производства была привнесена еще немецкими учеными во времена Российской империи. Кстати, недавно мы способствовали изданию Рижской думой книги «Хроники Риги», сейчас она переводится с латышского на русский язык. Книга состоит из очень коротких историй, характеризующих экономическое и культурное  развитие столицы.

Из книги мы узнаем, что первый телеграф в России появился между Болдераей и Ригой в 1862 году, а потом только между Ригой и Санкт-Петербургом,  Санкт-Петербургом и Москвой. Одна из первых российских железных дорог была проложена в 1861 году между Ригой и Динабургом (ныне Даугавпилс) и далее продолжена до Орла и Царицина. 

В Риге же был создан старейший в царской России политехнический вуз, поначалу в 1862 году  как Рижский политехникум, переросший через 34 года в Политехнический институт. Уже в первые годы  существования политехникума в нем появились инженерное, химическое, сельскохозяйственное и механическое отделения. Политехнический институт стал центром исследований для таких ученых, как К. Блахер, П. Боль, Э. Брицке, П. Вальден, М. Глазенап, Т. Калеп, В. Келдыш, Ч. Кларк, В.К. Лебединский, В. Оствальд, В. Риттер, А. Теплер. Их научные работы признаны в мире. После эвакуации института в Москву в годы I мировой войны и возвращения после ее окончания в Латвию, именно на его базе в 1919 году была основана Высшая школа Латвии (ныне Латвийский университет).

В конце 19 века выпускники Политехнического института пополняли ряды инженеров и технологов на открывающихся новых заводах. В 1869 году в Риге открывается Русско-Балтийский вагоностроительный завод, ставший одним из крупнейших в России.  В том же году учреждается самая большая в Риге судоверфь А. Ланге и Я. Скуя. Тогда же были открыты еще несколько машиностроительных заводов, производивших оборудование для развивающейся промышленности Латвии и России. В 1886 году в Риге был открыт первый в России велосипедный завод А. Лейтнер «Россия».

В 1892 году в Риге появляется первый в России суперфосфатный завод М. Гефлингер & Ko, производивший химикалии для всей России.

В самом конце 19 века в Риге начала развиваться электротехническая промышленность, в 1898 году был основан завод Унион (на территории нынешнего ВЭФа), выпускавший электромоторы, трансформаторы, телефоны и другую продукцию.

В. Банковский:

— Благодаря бурному развитию промышленности, на Ригу смотрели как на хайтековский регион, зону для развития технологий. Возможно, многие разработки здесь компилировались, но в целом это был очень высокий уровень.

Существовал в Латвии хайтек и до II мировой войны. Вспомним хотя бы достижение Института микробиологии им Августа Кирхенштейна, экспортировавшего  в страны Европы (в годы Первой независимости ЛР) иммунопрепараты для лечения особо опасных микробных заболеваний.

Такой климат создавался многими поколениями и многими культурами.

БК: Реально ли было сохранить в Латвии советскую промышленность?

В.Б.: Кое-какие заводы и сегодня работают. Рижский вагоностроительный завод удалось сохранить, прежде всего, как ремонтную базу для существующего вагонного парка. По сей день существует, правда, в очень урезанном виде, завод Альфа, продолжающий выпускать микросхемы  по разработанным когда-то технологиям. Жаль, что цепочка хай-тек кластеры, включающие «институт — экспериментальная база — серийное производство», существовавшие на многих предприятиях,  разорвана из-за отсутствия ресурсов. Но, к примеру,  РЭМЗ, ВЭФ, успел передать технологическую культуру таким частным компаниям, как наш BioSan, SAF-Tehnika, BELAM  и многим другим.

БК: Насколько государство сегодня пытается восстановить утраченное?

В.Б.: Ошибкой было долгое согласование законодательного пакета о внешней  политике и торговле, что затормозило создание благоприятного инвестиционного климата. Скажем, нашей компании это не совсем мешало. Но государственные структуры, типа институтов Академии наук, должны работать на основе госдоговоров.

Уровень отставания от западных разработок по многим научным направлениям, в том числе, микробиологии, в начале 90-х составлял два года. Мы не могли, как говорит китайская пословица, перепрыгнуть эту пропасть в два прыжка. Те, чей градус был выше ста процентов, смогли, к ним принадлежал я...  Наиболее талантливым, как, скажем академику Грену, удалось перепрыгнуть эту пропасть — интегрироваться в западный хай-тек целым институтом. Участие в западных грантах  для  него сейчас лимитируется  лишь собственными ресурсами. Остальные либо ушли из науки, либо пробивались малыми отрядами — научными группами. В основном же массовый характер имела интеграция в мировую науку поодиночке, с вынужденной эмиграцией.

Попробую использовать аллегорию, позволяющую, как мне кажется, передать мысль на интуитивном уровне...,  сравнив  процесс интеграции ЛР в ЕС (я касаюсь лишь хай-тек области) на примере усвоения продуктов питания живыми организмами. Если вы едите замечательный, скажем капустный пирог..., это вовсе не означает, что он целиком входит в какую то структуру вашего организма... На самом  же деле  происходит его расщепление до таких молекулярных компонентов, которые могут быть использованы в качестве строительных блоков этого организма.

В нашем случае интеграция в Евросоюз не прошла без потерь: некоторые смогли интегрироваться целыми институтами, некоторые из нас уехали за рубеж и создали (точнее перенесли) туда целые направления (школа магнитной гидродинамики Института физики  АН ЛР),  некоторые создали новые инновационные направления в Латвии (BioSan и пр.). Процесс был длительным и болезненным, жертвы колоссальные. Такова жатва прогресса.

Какова же роль государства в этом процессе? Оно должно давать энергию для прыжка, но ресурсов для этого в госказне не было. Вопрос был запутан тем, что под наукой подразумевалось как фундаментальная, так и прикладная наука. О фундаментальной науке, думаю, в данном случае мы не говорим, это слишком  высокий уровень анализа, и я ни в коем случае не берусь судить о нем.

Теперь о прикладной науке. Здесь я бы хотел ограничиться нашими достижениями в период первой атмоды и, следовательно, ответить положительно на риторический вопрос о необходимости технологической науки в Латвии.

Чтобы восстановить латвийскую науку, нужны финансы. Уровень науки, существовавшей между первой и второй мировыми войнами, сохранился. К примеру, в институте микробиологии коллективом ученых было разработано 32 препарата мирового уровня, ставших основой для приготовления сывороток против чумы, холеры, тифа на бактериологических станциях Мечникова И.И., директора Института Пастера во Франции. Професор Кирхенштейн был арбитром во многих научных спорах в Европе.

И сегодня на той же самой территории Института микробиологии, где расположена фирма BioSan, продолжается поток экспорта высоких технологий в виде 44  различных (правда, уже научных приборов) продуктов, и география экспорта на этот раз значительно шире и охватывает весь мир. Как видите, где была наука, там она и сохранилась.

Однако большинство институтов  было создано в период образования АН ЛССР (после 1946 года), и в них не было таких долгих и естественных традиций. Задачи  для них формировала АН СССР, и они естественным образом являлись частью большой советской хай-тек матрицы. Латвийский университет не обладал необходимыми материально-техническими ресурсами для проведения фундаментальных исследований и в большей степени был ориентирован на преподавательскую деятельность и вспомогательные хоздоговорные работы.

Сейчас идет процесс возвращения университетов в фундаментальную науку, но процесс двоевластия, начатый после второй мировой войны, продолжается (у нас по-прежнему поддерживается выдвижение и академиков, и профессоров).  Тем не менее, рассматривая ситуацию извне, надо заметить, что не все так мрачно в латвийской науке, есть вклад ученых, и существенный.

О вкладе в мировую науку говорит и такой факт, как включение 15 латвийский ученых в кембриджский список 2000 выдающихся людей XX столетия. В этом почетном профессорском ряду 2 медика, 2 химика, 3 технаря, 2 экономиста, а также  биолог, физик, математик, лесовод, историк и художник. Для сравнения, Литва представлена тремя, а Эстония одним ученым. Понятно, что столь широкое представительство наших ученых, особенно в области естественных наук, подтверждает, что в 20-ом веке латвийская наука была хорошо известна в мире. Но попадут ли латвийцы в аналогичный список третьего тысячелетия?

БК: Достаточно ли закачать в науку государственные средства, или необходимо менять систему?

В. Б.: Я тоже думал, что надо менять. Моя первая попытка интегрироваться в западную хай-тек-матрицу закончилась весьма плачевно... Три старца из Дании, так называемые “эксперты по науке”, рассматривали все проекты Латвии на выживаемость их в Европе... Относительно моего проекта было сказано весьма лаконично: то, что вы предлагаете, весьма спорно. И вообще Латвия не место для фундаментальной науки, и в частности в данном направлении. (Что весьма спорно по определению — в моем проекте речь шла о стрессовых биореакторах и в целом о технологиях середины XXI века — обо всем, что сегодня просматривается как будущие очертания метаболомики). И вообще вы должны работать на европейскую хай-тек-матрицу и посему — либо уезжайте, либо возвращайтесь на более примитивный уровень...

Так расправлялись с действительно великолепной наукой, думалось мне тогда, в далеком 91-ом. Однако  уже в 2008 году, т.е. только сейчас, я понял всю глубину и мудрость этих слов.

И, все-таки, интеграция  вынужденный этап и за ученым остается право выбора наиболее приемлемой для него хай-тек матрицы. Для нашего (латвийского) случая ситуация выбора весьма ограничена.

Интеграция в реальные хай-тек-матрицы выглядит следующим образом. Запад приглашает на низкий хай-тек, но мы туда уже не хотим... Восток же, приглашающий на высокий хай-тек, “политически опасен” и не в состоянии пока финансировать “чуждые” организации... Остается середина — то есть средний уровень высоких технологий, средний хай-тек, который мы в состоянии еще освоить в Латвии. Поскольку, с одной стороны, имеется приток молодых специалистов, а с другой — появилось, наконец, финансирование ЕС. И более того, появился, хоть и не очень широкий, но все-таки класс финансистов и финансовых групп, способных через всякого рода венчурные фонды рискнуть. Чтобы оказаться игроком среднего хай-тека в Латвии — другого выхода нет.

БК: А бизнес-ангелы могут помочь молодым  ученым?

В. Б.: Существует романтический взгляд — мол, ангелы помогут. На самом деле к нам в основном приходят не ангелы (время еще не пришло), но венчурный  капитал (это уже не ангелы), настроенный на прибыль. В нашем  случае нас посетил местный ангел. Но это редкая удача, и во многом  положительную роль этом контакте сыграл профессор Янис Стабулниекс, в технологическом парке которого возникла наша компания.

На пути к успеху

Фирма BioSan основана группой ученых Института микробиологии АН в 1992 году.

Более 10 лет компания выпускает персональные приборы и лабораторные инструменты, используемые в области генной инженерии  и биотехнологии. В настоящее время предприятие предлагает более 50 продуктов, в том числе для нужд культивации клеток и ДНК-защиты. Аппаратура, разработанная специалистами BioSan, помогает решать прикладные вопросы биобезопасности: уничтожать  в воздухе  различные вирусы и микроорганизмы, в том числе вызывающие грипп, туберкулез и другие болезни, угрожающие человечеству.

На BioSan удалось совместить три трудно сопоставимые вещи: креативность (читай — научный отдел), производство (отдел тиражирования разработок) и маркетинг (отдел продаж). За год отдел инноваций разрабатывает до 10 новых инструментов. Отдел производства экспериментальных и промышленных серий выпускает свыше 30 видов серийного оборудования. Отдел маркетинга и продаж сам и через своих постоянных дилеров продает свою продукцию более чем в 20 государств мира — туда, где, по словам Банковского, приоритетными являются исследования в области геномики, протеомики и селломики (аналоги биохимии, генетики и биологии клеток в матричном исполнении) — самых стратегических направлений XXI века. Все это высокоразвитые страны, занимающиеся вопросами  биобезопасности,  в том числе наследственных заболеваний.   

Где лежит шкатулка с Нобелевскими премиями?

Мир Биотехномики фирмы Биосан ( 2005)

В. Банковский: — Когда в 1992 году мы создавали фирму, то понимали, что научные исследования (мы в данном случае говорим о биотехнологии) требуют соответствующих приборов. Развитие не стоит на месте (забавная тавтология), все эти годы мы пытаемся обеспечить линейкой (полным набором) инструментов разные направления исследований, находящихся в динамичном развитии. Вот посмотрите на  «вселенную» BioSan (см. рисунок), здесь в виде различных орбиталий, отражающих  уровни исследований (генетика, иммунология, биохимия,  цитология)  — мы в простой и «плоскодоступной форме» объясняем наше место на рынке высоких технологий.

В центре человек, познаваемый в критических ситуациях, когда мы отвечаем на вопрос, здоров ли он. Естественно, предварительно определившись с тем, что такое норма и что патология. А это, после прочтения всех хромосом человека, оказалось делом исключительно запутанным. Одна и та же болезнь, оказалось, имеет множественные формы  проявления (полиморфизм). Вдруг стало понятным, что уровень диагностики заболеваний сегодня не соответствует реальному знанию.  

Так появились новые концепции и парадигмы, именуемые геномика, протеомика, метаболомика и селломика. Мы теперь владеем информацией и подходом к анализу всего нашего генома, и следующим шагом будет развитие концепции my-genomics. Я не хочу показаться эрудитом-занудой, отнюдь — просто  пользуюсь редким  шансом рассказать о потрясающих достижениях науки. Это похоже на то, как после многих лет черно-белого телевидения появилось вдруг цветное изображение на экране. И заметьте — все это произошло буквально вчера — пока мы все в нашем постсоветском пространстве боролись за выживание, а некоторые из нас — с новым смыслом бытия. Методы исследований развиваются с позапрошлого века, причем иммунология появилась в 60-80 годы прошлого века, молекулярно-генетические технологии в  80-90-е  и начале 2000-х (геном человека прочитан после 2002-2003 гг.). Но фундаментальные открытия рождают новые возможности.

Выяснилось, что  наличие инфекции  не всегда приводит к изменениям на уровне иммунного ответа или биохимии клеток. Ученые оказались в состоянии растерянности,  которую можно решить лишь многоуровневой диагностикой — что мы (кстати, впервые в мире) и  обобщили в виде нового словосочетания «биотехномика». Кто соединит эти технологии в одну (???) — вот в чем вопрос. И вот где будет наблюдаться гонка в ближайшие 5-10 лет.

Впереди  новая диагностика заболеваний, построенная на биочипах, которая объединит все методы. На моей схеме это ближняя орбиталь. И это магистральный путь развития. Там лежит шкатулка с Нобелевскими премиями.

И это не будущее — это уже настоящее, и в инструментальном смысле мы единственная компания в мире, формирующая все три уровня  биоаналитических приборов. Причем, мы впереди именно потому, что  разработка новых приборов — наша самая сильная сторона. Латвия обладала потрясающим хай-тек ресурсом  в области приборостроения. Поэтому я с грустью закрыл свою «Лабораторию Физиологии Рекомбинантов» и перешел в эту область — биоинженерию, направив все усилия нашей фирмы на разработку компактных и полифункциональных персональных инструментов для биоаналитики, область, в которой  я себя считал экспертом. 

Мы использовали ресурс, который  в условиях переходного периода в силу отсутствия рынков сбыта стремительно исчезал. В годы СССР Рига  была той «Силиконовой Долиной», которую сейчас пытаются создать на месте разрушенного. Вспомним, что у нас была очень сильная оборонка — а это ресурс, являющийся движущей силой Силиконовой Долины. Боролись с оборонкой, а  «получилось — как всегда». В этой сложной палитре событий молодым и неопытным политикам трудно было разглядеть картину целиком. Если брать  биотехнологию, в которой я что-то понимаю, в свое время биореакторы делали здесь не только для всего Союза, но и для стран СЭВ. Даже такой показатель, что 25% всех новых квартир в Риге выделялись Академии наук и предприятиям хый-тек, по-моему, достаточно красноречиво говорит о тогдашней ситуации.

Не подумайте, что я сожалею о прошлом, ничего подобного в моем сердце не найдете. Даже не ищите. Просто вышло так, что специалисты оказались не у дел. Причем  специалисты, которых знали и звали за рубеж (мы сами неоднократно  получали предложения). Значит, надо было убедить человека, чтобы он остался. Как? Естественно, предлагая  нормальную зарплату. Для этого мы даже торговали мебелью, зарабатывали деньги, чтобы только достойно заплатить специалистам. Вот они-то (спасенные от обомжевания специалисты)  и есть основа нашего успеха. А скольких мы не спасли... грустно подумать.

Вопрос в том, где сделать прибор, кто воплотит наши разработки в реальность, не стоял — даже был выбор. Ведь в одну ночь, даже если это «баррикадная ночь», все не умерло, заводы еще боролись за выживание, словно крупный Диназавр в одночасье оказавшийся в пустыне и столкнувшийся с необходимостью бороться с Верблюдом за последнюю  колючку.

Мне повезло в советское время, тогда, кстати, у меня было более 30 авторских разработок и опыт внедрения  востребованного рынком продукта. Вот тогда пришлось познакомиться с заводами,  научившими, что такое технологии и  как работать производственниками.

Деньги, полученные от Министерства образования и науки для выполнения проекта, у нас были — их было очень мало (9000 латов беспроцентного кредита) — но у других и того не было. Это был шанс, и мы использовали его на все 100%.

Вначале мы сотрудничали с РЭМЗ (Рижский Электромеханический завод), который   поддерживал нас как только мог. Потом завод, под нескончаемые и тоскливые звуки революционных песен, которые раздавались по пятницам из открытых окон заводоуправления, делившего выручку от приватизации,  и пережившего две мировые войны, продали, а «ту  заводскую проходную, что в люди вывела меня» —  закрыли. BioSan переехал на  ВЭФ-транзистор. Тем более что мы уже кое-что могли и показать. Так что убедили. Руководство завода даже приняло решение — биомедицинское приборостроение должно было стать одним из  направлений деятельности предприятия. Они же не знали, чего хотят те, кто в то смутное время был «наверху», и что вообще их скоро доведут до весьма скромных размеров.  

Как бы там ни было, это были три самых замечательных года моей жизни, жизни молекулярного биолога, выросшего в Замке из Слоновой Кости, каковым являлась Академия наук,  и не знавшего, что такое голод и холод.

На ВЭФе мы около трех лет  успешно боролись с обморожением на рабочем месте, сидели в фуфайках, и отогревшись крепким чаем, бежали в цех с новенькими чертежами и заказами  на первые «смешные» партии. С клиентами работали мы на условиях предоплаты — нас знали и заключали с нами договора.

Но  время политиков — романтиков  уже уходило в историю и, к сожалению, я уже видел новую волну чиновников, которые хотели довести до молекулярного уровня все предприятия, и мы нашли новое место.

Место это было замечательным во всех отношениях. Там топили и было тепло, там были не только  факс, ксерокс и интернет, но и ощущалась инфраструктура, которой мы могли пользоваться  — это был Латвийский Технологический Центр (ЛТЦ). И это была первая ласточка капитализма. От секретарши пахло незнакомыми зарубежными духами и легкость, с которой она помогала решать вопросы, не беспокоя директора, указывала на то, что я попал в нужное место в нужное время. Сама скорость, с которой я получил помещение в ЛТЦ, меня потрясла. Мы получили ключ от только что отремонтированного офиса в течение 30 минут после моего появления в центре с невразумительной речью о том, что  я хочу стать миллионером.

Признаки Силиконовой Долины

Только позже я узнал, что  это  признак Силиконовой Долины — работа серьезных людей на суперскоростях. И звали директора проф. Янис Стабулниекс. Как бы там ни было, с 1992 по 1999 год мы росли медленно: с 2 человек до 12. И в основном в это время наш рынок был латвийский. Наш капитал — инновации — был мало интересен местной, умирающей в мучительных судорогах  латвийской науке. BioSan, не начав еще по настоящему тиражировать свои идеи, уже уперся в миниатюрные границы латвийского рынка.

Ситуация казалось безнадежной...

На выставке в Японии — презентация нового оборудования BioSan для крупной японской биотехнологической корпорации.

БК: А как случился экспортный прорыв?

В.Б.: Его начало было положено в 1995 году, когда при содействии Германской программы помощи IKD собрались полдюжины латвийских фирм и поехали на выставку «Biotechnica 95» в Ганновер (Германия). Мы там заключили наш первый экспортный контракт на еще не разработанный прибор. Опять-таки вернемся к этому любопытному факту — запланировать прибыль от еще не существующего продукта — тоже один из признаков Силиконовой Долины (это я тоже позже узнал).

На той выставке  мы были первыми, кто предложил линейку небольших инструментов, которые заменяли впечатляющие своими размерами  научные приборы. Пять наших приборов разместились на двух поставленных рядом смешных табуретках. Подобная инновационность — на табуретке целая лаборатория — и привлекла к нашему стенду многих  весьма вальяжных  и самоуверенных посетителей. Это был тот самый творческий подход к сбыту своей продукции. 

Представьте себе ситуацию — несколько тысяч мировых производителей биотехники собрались в Ганновере  — и  дано два дня, чтобы тебя там заметили — Biosan, не имеющий ни брэнда, ни собственного стенда, ни впечатляющей продукции, плюс ко всему расположенного на самой окраине огромнейшего выставочного комплекса. И все это на фоне борьбы  не только с суперфирмами, но и собственными соседями по бывшему СССР и СЭВ.

Но важно  вот что: я всю жизнь находился с той же стороны прилавка, что и пользователи приборов, и потому (как разработчик) мог рассказать обо всех их возможностях. Поэтому я этих «акул бизнеса»  капиталистического мира не боялся, зная о своих продуктах больше, чем они. Только тот, кто  создает инновационное  изделие, может в двух словах  и очень просто рассказать о нем и его возможностях.  

Я,  новоявленный биоинженер-разработчик,  еще помнил язык потребителя  (молекулярного биолога)  и говорил на нем с дилером, делая умное выражение лица  при упоминании таких вычурных слов, как  дискаунт, экс-ворк и эксклюзивити.  Мне даже и в голову не могло придти — что  слышу первые буквы моего будущего языка.

Выставка — это  10-тысячный  поток людей, имеющих статус директоров компаний, которые приехали со всего мира на  1-2 дня, время которых расписано по секундам. Ты — новичок, тебя для них нет. Твой шанс — секунды (от 3 до 15) —  больше времени тебе никто не даст, либо ты интересен, либо нет. Это блиц-турнир, это основы работы на крупных ярмарках, это и есть причина борьбы за БРЭНД, чем он выше, тем дольше посетитель замирает у твоего стенда в ожидании  вожделенного изумления. Но поскольку мы были первой латвийской делегацией — нам давали временной бонус, составлявший 1-2 минуты (из которых 1,5 минуты занимали вопросы из школьной географии).

Тогда на «Biotechnica 95» к нам подошел один серьезный большой дилер (это мы только потом узнали). Его заинтересовало, что приборы миниатюрные  — по его словам, можно положить в дипломат  и ездить по Латинской Америке, Юго-Восточной Азии и Ближнего Востока  и демострировать! Нам несказанно повезло — эта «акула капитализма» укрепила нас в мысли о том, что «верным путем идем, товарищи» и ждут нас там верные рынки. Этот дилер и стал первым, кто начал торговать  приборами фирмы Biosan.

2000 год. Первый контракт в Юго-Восточной Азии В. Банковский подписал с президентом Seolin Bioscience.

Вскоре возникла  первая международная сеть дилеров в более чем 10 странах. И предлагали мы уже до полутора десятков различных лабораторных инструментов.

В условиях, когда существовали только  крупногабаритные приборы, предназначенные для больших научно-исследовательских институтов, мы со своей линейкой персональных, а не коллективных инструментов, легко заняли свою нишу. Это можно сравнить, ну, как если бы потребности городского транспорта удовлетворяли только автобусы, и тут появились маленькие, шустрые автомобильчики, в которых каждый может ездить самостоятельно, куда ему вздумается, а не с толпой по известному маршруту с предписанной периодичностью. Тему дальше можете сами развить в любом направлении. Новый сегмент рынка — и мы первые в мире, мы сами открыли этот сегмент — было это просто и остроумно.

Но срок эйфории от этого очевидного для многих производителей бизнеса короток (до 3 лет), и тревожные звоночки уже через год прозвенели из Латвии, России, Германии и Южной Кореи, но это уже отдельная и достаточно «тривиальная» история.

Биодизайн и электроника

БК: У ваших первых приборов, судя по картинкам, совсем другой внешний вид, чем у тех, которые вы делаете сегодня.

В.Б.: Так уж получилось, дизайну мы года до 2002 не уделяли должного внимания. Я, конечно, не до конца искренен.  Не скрою, люблю красивые вещи, и для того времени — конец прошлого столетия — дизайн был вполне приличный. Хотя  функциональные возможности прибора от дизайна не зависят (о чем можно поспорить). Дизайн — дело капризное и дорогое  и было нам  не по карману.  Возможно, поэтому и признание происходило достаточно медленно — ведь против нас шла борьба, мы же отхватили часть нужного конкурентам рынка. 

Конкурентная борьба, основанная лишь на инновационных преимуществах продукта, не обеспечивает  долголетие  нужного прибора на рынке, и его будущее  напрямую зависит от следования моде. Борьба за рынки ожесточилась на рубеже веков, и мы поддались общей тенденции и мечтали только о том, как создать собственную мастерскую дизайна. Выпускать исключительную продукцию — вот требования рынков и бизнеса 21 столетия.

Тут нужны деньги и немалые.

Оборудование BioSan на выставке в Германии.

Кстати, на конкурсе Германской торговой палаты в Балтии, где нам вручили приз, первоначально мы позиционировали себя как дизайнеры, но нас «вытолкнули» в производство, хотя, на мой взгляд, назвать нас самыми сильными в производстве вряд ли  будет корректно. А вот в области аппаратурного дизайна мы, безусловно, самые сильные, и это говорят мне на всех зарубежных выставках.

Подходят эдак замечательные личности в ярко рыжих штанах с шарфом наперевес и, наклонившись ко мне, почти шепотом, с  акцентом, выдающим итальянца, говорят — а Вы знаете, что у Вас прекрасный дизайн? Честно скажу — не совру — приятно.

Кстати, идея новой концепции дизайна Bioforma — моя, а исполнительское мастерство всецело оставляю за нашим дизайнером — Улдисом Балодисом, он гений дизайна, нужно только время для его всеобщего признания. В свое время на биофаке мы рисовали разных птиц, лягушек и вечно меняющих свои формы медуз. От них эти округлые биоформы. На этом «высоком» уровне исполнительского мастерства  мой навык и замер. Но идею нестабильности формы, ее эволюции, я с легкостью вспомнил, когда этого потребовал случай.

Переход от угловатых приборов (техноформа) к новому дизайну (биоформа) оказался исключительно ко времени и произвел сильное впечатление на дилеров, обеспечив нам доверие на ближайшие 5 лет. Биодизайн не был единственным изменением. Мы  усилили электронику: приборы сделали «интеллектуальными». Теперь это действительно  симпатичные  микропроцессорные лабораторные игрушки XXI века. Эти все нововведения потребовали специалистов и денег.

В 2000 году   — семейная компания Biosan превратилась в общество. А инвестор  обеспечил финансовую поддержку  проекта эволюции инновационных лабораторных приборов в сторону  их исключительного качества и привлекательности.

Деньги позволили собрать все производство под одной крышей и обеспечить требованиям стандартов качество производства согласно требованиям ISSO 9001. Теперь мы владеем производством, а не производство владеет нами. Это исключительно важно для роста качества, динамизма развития и внедрения новых разработок.

Секрет успеха — наука, производство и маркетинг собраны под одной крышей. Это необходимые (хотя и не достаточные условия) развития  хай-тек.  

Вообще, если посмотреть на динамику развития BioSan, станет понятно, что без этих инвестиций мы бы исчерпали свой потенциал роста где-то на уровне 350 тыс. латов годового оборота.

Формула успеха

Василий с учителем студенческих лет профессором-диссидентом Олегом Мильштейном, живущем ныне в Германии Готтингене.

В. Банковский:

— В Латвии имеются все технологии получения финансовой поддержки. Формулу успеха своего дела можно представить в виде нескольких этапов. Инвестиция (1), кредит (2), местный инвестор (3), и, наконец, западный инвестор (4). Далее пройдем кратко эти стадии на собственном примере.

Первая стадия — «крохи» в виде финансовой поддержки от государства, дающие шанс креативной компании для выживания. Биосан подал в Минобразования и науки заявку на финансирование проекта “Перемешивающие устройства для биологии химии и медицины”, получил кредит на три года — 9 тысяч латов — это считалось большой удачей...

Тогда-то я впервые купил самый мощный компьютер. Заплатил долг банку за предыдущие неудачные хай-тек проекты.

Я где-то читал, что надо стать полтора раза банкротом, чтобы стать миллионером. В области инноваций ты должен быть готов стать банкротом каждый год. 

Мы естественно нуждались в деньгах для реализации нового проекта. Надо было как-то выкручиваться, и мы торговали мебелью... Друг моего друга, такой же, как и я,  в прошлом физик из Вильнюса по имени Нарбутас ( сейчас это уже Брэнд)... организовал фирму по производству качественной офисной мебели, и мы ею достаточно успешно торговали. Появились оборотные средства и понимание работы на рынке... Часть средств мы инвестировали в наш проект, а большую часть — в развитие мебельного бизнеса...

Хочу заметить — это история, которую стоит всем пройти. (Я имею ввиду карьеру — от торгового агента до создания диллерской сети. Иначе ты не поймешь работу в конкурентной среде, а следовательно, не станешь инноватором). Через год мы  вышли из мебельного бизнеса и сконцентрировались лишь на науке. Одним словом, мы  аккумулировали денежные средства для того, чтобы  платить нашим разработчикам достойную по тому времени зарплату.

Вторая стадия — удачно распорядиться этими деньгами, создать технологию производства и наладить продажи продукта. Нам это удалось. Мы создали собственное производство, которое и является сегодня заказчиком на инновации. Поскольку научное приборостроение в области биотехнологии востребовано международным рынком, мы растем на 40, 50, 60 процентов в год. BioSan также  участвовала в Латвийской государственной программе поддержки латвийского экспорта (LEMAP). Благодаря чему фирма смогла представлять свою продукцию на международных профессиональных выставках и увеличить объем экспорта.

2005 год. В. Банковский и Л. Чапмен заключили договор о сотрудничестве.

Третья стадия — если все сложится удачно, поиск инвестора  и вложение денег в развитие. Для BioSan сначала это был местный инвестор Янис Блажевич.

Далее в 2003 году был заключен договор о сотрудничестве с нашим очередным партнером — компанией  Grant Instruments, ведущим производителем лабораторной продукции в Великобритании (годовой оборот компании составляет 5 млн. фунтов стерлингов). Кстати, наш компаньон Лудо Чапмен — праправнук того самого Чарльза Дарвина… Для меня, биолога, эта высокая честь.

Мы уже ощущали глобалистскую хватку — и понимали, что без международного брэнда  наши дни сочтены. Мы должны быть интересны Европе, и форма интеграции, которая была выбрана, оказалась весьма удачной. Кстати, с партнерами из Grant Instruments мы тоже встретились на выставке в Германии — в 2002 году. Заметим, что именно удачное сочетание концепции и дизайна (именно то, что возникло в результате освоения инвестиций) и определил интерес к нам различных зарубежных инвесторов. В то время уже многие западные фирмы пытались выйти на нас: велись переговоры, но нас их предложения не устраивали.

И, наконец, четвертая стадия — В 2005 году Grant Instruments приобрел 50% акций BioSan и начал финансировать наши лабораторные исследования с правом первой руки при использовании полученных результатов на строительство инновационного хай-тек-предприятия. Рынок расширился. На этой стадии появляется бренд, меняется название фирмы. BioSan сегодня находится на четвертой стадии.

Жизнь прибора в режиме инновации — приблизительно пять лет, значит, надо думать об инвестициях для их постоянного развития в соответствии с требованиями новых рынков. Но мы обязательно будем их выпускать: работаем именно над такой перспективой. А  деньги для научных проектов  находим у государства. Это открывает перспективы выйти на оборот до 5 млн. латов в год. Закладывать в продукт будущие технологии  — это путь хай-тек компаний,  и ближайшие лет 20 будет идти борьба за ту пустую орбиталь, которая опишет “terra inovatica“  — помните  «Вселенную Биотехномики фирмы BioSan»?

Пока  фирма растет, ее можно выгодно продать. В перспективе — открытое АО. Надо только набрать «вес» до 8 -10  млн. долларов и — на Нью-Йоркскую биржу. Вот она, столбовая дорога  хай-тек компаний Силиконовой Долины.

Нам понадобятся образованные, молодые, и честолюбивые кадры.  Увы, образование не поспевает за стремительным прогрессом в науке и технике. Необходимо создавать новые технологии получения современного образования.  Договор с Grant Instruments предполагает, что наши сотрудники могут ездить в Кембридж, будем учиться и переносить знания в Клейсты. 

Подведем итог.

Полученный от государства кредит в 9 тыс. латов (3 тыс. латов годовых) превратился в конце концов в 2,4 млн. годового оборота, причем чистого экспорта. Нетрудно отметить восьмисоткратный прирост. И в качестве  неоценимого достижения мы имеем гораздо больше, чем эти 800 раз. У нас не просто совместное британо-латвийское предприятие — мы работаем с флагманом хай-тек — Кембриджем.

И эта  имманентная  поэтапная схема действует с самого начала и для молодых, и для известных ученых. На это требуются годы  и огромная вера в себя и в собственное государство...

Роль лидера в научном коллективе

Светлана Банковская с коллегами из Grant Instruments и американского представительства Grant Bio Scientifics (дочерняя фирма в США) на выставке в Нью-Орлеане.

В. Банковский:

— Трудно быть  до конца объективным в научном мире. Я тоже думал, что наука — индивидуальный разум. На самом деле — это коллективное сознание. А оно работает по другим законам. Это столь же отлично, сколь различно  понимание любви  Зигмундом Фрейдом и его учеником Эрихом Фромом... В случае кризиса или предкризисного состояния  создается ситуация, когда из популяции выщепляется лидер, он говорит: там Эльдорадо, в том направлении находятся  тучные стада и зеленые поля —  коллективное сознание  пристраивает временно структуру социума  и осваивает новые реальности... вслед за этим событием  лидер становится не нужным. Приходят структурные люди, вкладывают в проект деньги с целью приращения собственного капитала. В этом и состоит проблема инновации, в этом проблема инноваторов.

Созданная  для приращения капитала  производственная структура порабощает инноватора и превращает его в технолога (это оптимистический прогноз). Если инноватор не в частной компании (в которой при жизни он может извлечь пользу из собственных разработок), а в государственном институте .... то там  наиболее оптимистичный сценарий  представлен в форме награждения Орденом Трех Звезд. Это, безусловно, высокая честь и в треугольнике Маслоу  — это высшее достижение личности, оцененное благодарным обществом.

Но что делать молодым амбициозным ученым, которые должны на собственном опыте пройти первые и наиболее тяжелые лабиринты этого треугольника, сохраняя достоинство на фоне временно более успешных одноклассников и не скатившись, в конце концов, до  раздражительности, зависти, злобы?

 Мы можем подавать заявки на гранты, в Латвии их легко может получить известный ученый. Юному дарованию получить поддержку трудно, ему надо идти в известный коллектив.

А в коллективе все держится на тонких взаимоотношениях, особенно, в научном коллективе.

Коллективный разум, к примеру, нашего предприятия — это, конечно же, на мой взгляд, — лучшая в Латвии «сборная» в области биоинженерии. Наукой занимается пять человек, для которых созданы благоприятнейшие условия для научного творчества, позволяющие  реализовать проекты самой высокой сложности. 

Моя задача — быть играющим тренером в команде, опираясь на знания, полученные в условиях замечательного бесплатного советского образования, и отполированные нуждами капитализма.

Моя задача — следить за тем, что происходит в фундаментальной науке, улавливать этапы развития какого-то направления и предлагать инструментарии для их решения. Я создаю так называемый вербальный портрет технологии, а, следовательно, инструмента или  цепочки необходимых инструментов, необходимых для ее реализации.

Моя задача — не только пробивать новые проекты сквозь инертность производственной и маркетинговой структуры, но также создавать и постоянно поддерживать благоприятный психологический  климат, обеспечивающий эти процессы. Вот она, роль лидера в хай-тек предприятии ... Я пока с ней справляюсь, и это, по всей видимости, и есть причина, почему мы здесь, в своей области — одни из первых наряду с США, Японией, Россией.

К примеру, разработка оборудования для «глушения» информации ДНК и РНК, новейшие технологии  замораживания стволовых клеток  — наше стратегическое направление.

Результаты фундаментальных исследований в области молекулярной  биологии  при удачно выстроенной (предугаданной) технологии  воспроизводства становятся уже чисто прикладными, а следовательно могут быть востребованными рынком. А мы — игроки этого рынка.

Как использовать интеллектуальный капитал

БК: Почему латвийские венчурные капиталы уходят  в соседние страны? Некуда вкладывать или площадка тесновата?

В. Б.: Дело  в том, что  согласно теории вероятности  найти гения на Украине  на порядок больше, чем у нас. Всегда надо использовать свой шанс. Наши бизнес-ангелы уже сегодня поговаривают: поехали в Украину.

БК: А Латвия свой шанс использует?

В. Б.: Частично. Можно привести три успешных варианта использования интеллектуального капитала.

Первый — когда молодой  ученый  программист Алвис Бразма (см. Dienas bizness, 23.11.2007)  возглавил очень серьезный проект в области генома и биоинформатики в Кембридже.  

Второй — все тот же профессор Грен, который успешно интегрировал целый научный коллектив в европроекты и сегодня планирует, совместно с Институтом органического синтеза возглавляемым профессором И.Калвиньшем, построить экспериментальное производство (кластерирование проекта).

И третий вариант — наш, создание направления биоинженерии, продолжающего дело  профессора Улдиса Виестурса, начатого им в Институте микробиологии АН ЛР.

Но всех их объединяют истоки. И все они, безусловно, несут доброе имя о хай-теке  Латвии.

Деньги и фантазии ученых

2005 год. Президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга вручает приз за 3 место в номинации «Лучший инновационный продукт».

БК: Программа помощи Агентства инвестиций и развития (ЛАИР) дала новый виток вашей компании?

В.Б.: Нам повезло. В Латвию после 15 лет ожидания наконец-то хлынули инвестиции, в том числе и на хай-тек. В рамках новой ситуации Агентство развития и инвестиций (ЛАИР) поддержало один наш проект (тот самый мой давний проект — линейка оборудования для иммунодиагностики наиболее опасных вирусных инфекций, которую мы на заре перестройки реализовали совместно с моими партнерами из Москвы, обеспечив на некоторое время  даже работу бывшему ВПК ЛР). 

Мы получили от ЛАИР деньги. Их освоение построено на жуткой отчетности, необходим целый штат, чтобы администрировать средства еврофондов. И мы эти деньги осваиваем. Сделали три продукта. Один из них —  уже копируют американцы, и  это немало. Наши патенты локальные, поддержка мировых патентов очень дорого стоит. Второй наш продукт близок к внедрению  в России. Что касается третьего, то пока не хватает интеллектуальных ресурсов, чтобы его завершить. Точнее сказать,  когда мы его завершили в рамках  2-годичного проекта, мировые технологии  конкурентов ушли вперед. 

Надо понимать, что мы находимся не в равновесной, а в растущей экономике. Эти экономики строятся на разных доминантах, разных структурах мышления. Это как печь разжечь, сначала надо быстро довести температуру до температуры самовозгорания, и лишь затем  экономно поддерживать тепло.  Это две разных энергетики процесса.

Чтобы разогреть климат хай-тека, надо бы легче давать растущим компаниям ресурсы, в этом и есть суть рискового капитала. Наше государство забыло, что конкуренцию хай-теку сегодня составляют дороги, мосты, строительство, недвижимость. Надо было строительство отнести к высоким технологиям, и многие другие отрасли тоже, где конкуренция за финансовые ресурсы была в последние годы более привлекательной. В этой борьбе победила инфраструктура. Туда ушли очень многие ученые, конструкторы, технологи.

Вряд ли они сегодня бросят свои дела, возьмут в  свои огрубевшие руки пипетки и вернутся назад к лабораторному столу. Они не вернутся в науку, это билет в один конец.

БК: Много ли таких желающих уехать в Латвии?

В.Б.: Да, немало. Множество ученых за эти годы уехало на Запад. Мы об этом уже говорили…

Почему я не уехал? Да потому, что я не перелетная птица, у меня другие (оседлые) стратегии выживания, связанные с преобразованием и адаптацией изменившейся в результате перестройки окружающей среды. Те, кто уехал, несмотря на присущую им креативность, опустились на ступеньку ниже. За некоторым исключением, конечно.

БК: Но в Латвии есть научные парки.

В.Б.: Честно говоря, я не знаю, что в них происходит: спонтанный захват земель, строительство на территории научных институтов доходных домов...

Это грустная правда, основанная на отсутствии в массовом количестве цепочек научного рессурса старшего, среднего и молодого  возраста… Эти цепочки разорваны перестроечным временем и их долго еще мы будем восстанавливать, точнее созидать заново. Предложение превышает спрос. Вот и стоят эти полуразрушенные памятники АН ЛССР, расстраивая архитекторов Риги своим мрачным  видом.

Мы еще 7 лет назад думали плотно интегрироваться с Латвийским университетом и получить  часть этого брошенного ресурса  для восстановления, но не получилось по разным причинам.  Может быть из-за моей неверной ориентации на ЛУ.  Более прагматичным мог бы оказаться проект интеграции с Политехническим институтом, связанным с приборостроением… Но, все, как говорится, впереди. Эта моя ошибка  и есть причина, почему мы отстали с собственным строительством.

Однако  сегодня мы четко  осознали, что рассчитывать можно только на себя. Сами будем строить новое здание для нашего предприятия. Мы имеем  добрую репутацию  разработчиков и производителей. У нас есть собственный рынок за рубежом. И, и поэтому,   просто будем ждать, когда  наши ученые обратятся к нам с просьбой помочь тиражировать и продавать их собственные разработки.   

БК: В следующие семь лет ЛАИР собирается вложить  в латвийскую экономику 4 млрд. евро, 25% инвестиций  или один миллиард — в науку. Сможет ли наука съесть этот миллиард?

В.Б.: Это  больше похоже на  анекдот с бородой о  рационе  слона в зоопарке, в  который входили бананы... и сакраментальная фраза сторожа о том, что «слон де может, а хто ж иму дасть» в полной мере относится и к вашему вопросу...

А теперь  о фантазиях ученых... Например, Центр Сангера под Кембриджем, в котором реализован проект прочтения текста (точнее последовательности букв), записанного в наших хромосомах, состоящий из роботов, обошелся государственной казне в 900 млн. фунтов стерлингов. Сегодня он приносит 1,5 миллиарда. Профессор Грен хотел когда-то создать в Латвии аналогичный центр. То есть,  фантазии, выраженные в проектах, у нас есть. Но  человеческих ресурсов для прибыльного хай-тек-бизнеса, думаю, маловато.

Или еще вот вполне реальная фантазия. Один ученый  в Японии разработал поющие дороги, на которых водитель за счет правильной скорости и связанного с ней  трения протектора о сетчаку дорожного покрытия  может услышать в салоне любимую детскую песенку.  А сколько песен таких и стихов можно «закатать в асфальт»… По формальным признакам — исключительный хай-тек… 

БК: А средних и малых предприятий, чтобы распилить этот миллион, в Латвии хватает?

В.Б.: Не хватает. У нас практически нет хай-тек компаний, которые бы доросли до того уровня, чтобы не просто зарабатывать деньги, но и выйти на мировой уровень (за исключением  единиц). Это означает, что они не обладают должной структурой для  правильного освоения этих денег. А часто у них просто нет таких денег. Эти проекты устроены таким образом, что скажем для  получения 40% назад от проекта в 1 млн. латов, ты должен показать, что эта сумма была тобой вначале потрачена при реализации данного проекта (т.е. в течение 1-3 лет). А это, в свою очередь, означает, либо ты нашел инвестора на эту сумму, либо сам выделил 1 миллион из собственного оборота...

Фокус в том, что даже такая компания, как BioSan, выделяющая на науку 10% из годового бюджета в таком случае должна иметь по аудиту оборот в 10 млн. латов... А это легко проверить через Регистр предприятий и Lursoft. При нашем обороте в 2,5 млн. латов максимальная сумма на инновационный проект сроком на 3 года может составить лишь 750 — 1000 тыс. латов.

У нас, конечно, есть гиганты  в хай-теке... Но их не много. Еврофонды так умно устроены, что на них в научном плане в Латвии низкий спрос... Все привыкли к бюджетному и, следовательно, отчетному лишь на уровне научных статей (удача) и тезисов конференций (неудача) потреблению. Советская наука нас развратила настолько, что взять кредит для науки... кажется последней глупостью... А ученые народ не глупый, это я точно знаю. Борьба за  инвестиционные гранты в Министерстве просвещения и науки намного жеще, чем за кредитные научные проекты в ЛAИР. 

БК: Может лучше дать 100 миллионов одной крупной компании, чем  один миллион разделить между многими малыми предприятиями. 

В.Б.: Не лучше. Лучше выделить средства 100 малым, но быстрорастущим компаниям. И если 2-3 из них выживут — то у нас есть шанс получить обратно в 2-3 раза  больше. Надо смотреть на эти деньги как на шанс, как на рисковый капитал… это может остановить эмиграцию, а может быть, даже начать обратный процесс. Большие же предприятия должны развиваться за счет кредитов. Мы, к примеру, относимся к малым предприятиям, и наша компания сегодня стоит 1,5 млн., а когда построим здание, ее стоимость вырастет до 10—12 миллионов. То есть интерес к нам со стороны инвесторов резко увеличится. Вот так создаются деньги. Их можно привлечь также путем акционирования компании.

БК: То есть с одной стороны, малому и среднему бизнесу не хватает денег на развитие, с другой стороны — недостает самих таких предприятий, и средства освоены не будут?

В.Б.: Они и так не будут освоены. Но есть такие сумасшедшие проекты, которые могут проглотить любые деньги (см. выше).

БК: Существуют ли в Латвии возможности создавать кластеры?

В.Б.: Единственный реальный пример создания кластера в Латвии — в деревообработке и мебельном производстве.

В качестве положительного примера можно привести создание химической школы, то, что сегодня мы называем кластером. Это Олайнфарм, Гриндекс и Институт органического синтеза, сегодня этот кластер существует в абортированном виде.

Был кластер в области биотехнологий: институт разрабатывал технологию производства лимонной кислоты и лизина, ферментов для лечения острых детских лейкозов, а на заводах  в Риге и Ливанах осуществлялось их производство. Этот кластер разрушен окончательно.

Классические примеры кластеров — ВЭФ, Альфа — сегодня практически не существуют.

БК: Государство может содействовать развитию кластера в сфере биотехнологий?

В.Б.: Думаю, может. В нашей стране есть романтики, и есть прагматики, которые будут делать все, чтобы освоить выделенные на науку деньги.

В Латвийском университете есть  профессор Индрикис Муйжниекс, проректор по науке, биотехнолог. Он очень хочет сделать что-то в Клейстах. На более высоком уровне  в этом заинтересован Марис Элертс из ЛАИР, раньше он работал  в университете, успев отреставрировать два институтских корпуса. А также Валдис Авотиньш, тоже из ЛАИР, в прошлом ученый-химик.

Еще один романтик —  профессор Калвиньш, директор Института оргсинтеза.  Есть  прагматик  профессор Э. Грен. Есть, наконец, Гриндекс.

Большинство из названных лиц химики — совесть нашей науки, отобранная временем. Ставка на них. Они понимают, что биотехнологии, нанотехнологии, ИТ и фармацевтика — те четыре столпа, те отрасли, которые должны получить эти 25% или один миллиард на развитие в ближайшие семь лет. Это очень важно. Я оптимист, и думаю, что все так и будет.

БК: А как обстоят дела с подготовкой молодых научных кадров?

В.Б.: У меня постоянно работают человек десять студентов, которые потом остаются работать  в наших лабораториях. С самого начала мы им платим по 150 латов. Никто не уходит. Они знают, что любой талант у нас будет востребован.